![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
Джаз - музыка толстых
Nov. 17th, 2020 12:48 pm В выходные смотрели Тангейзера из Мета.
Ну ихний Ливайн против нашего Паппано что плотник супротив столяра; да и постановка была такая, декоративная. Приятно, конечно, посмотреть на Вагнера, когда герои не в нацистской форме, а в костюмах эпохи, но тут вышла одна обертка, без содержания. Пели к тому же очень средне, особенно тенор.
Зато я под это дело ознакомилась с рассказом Гофмана о состязании певцов. Это оказалось очень поучительное произведение, почти как поэма Соловьиный сад. В центре поэмы находится, как водится, лирический персонаж, пресловутый Генрих фон Офтендингер, который подпадает под зловредное влияние венгра Клингзора. Этот самый Клингзор обучает его всему плохому, а именно, чужестранным напевам. Чуждыми сексуальными напевами Генрих чуть не сбил с толку прекрасную Матильду, но хороший Вольфрам фон Эшенбах всех духом победил и вернул Генриха родной отчизне, заоднно забрав одумавшуюся девицу себе. Это все прекрасно идет вместе с рассуждениями Хайдеггера о музыке как опьянении в первом томе про Ницше:
Драма обретает весь и суть не в поэтической изначальности, то есть не в обретшей форму истине языкового произведения, а в сценическом представлении и грандиозном показе. Архитектура имеет значение только как театральное оформление, живопись — как кулисы, пластика — как изображение движений актера. Поэзия, язык не получают сущностной, решающей изобразительной силы подлинного познания. Господство искусства как музыки только приветствуется и тем самым приветствуется господство чистого чувствования: неистовство и страсть переживания, неудержимая конвульсия, блаженный ужас таяния от нестерпимого наслаждения, вхождение в «бездонное море гармонии», погружение в опьянение, растворение в чистом чувстве как освобождение; «переживание» как таковое становится решающим. Произведение должно лишь пробуждать его. Все изображаемое призвано только к тому, чтобы быть передним планом, фасадом, рассчитанным на впечатление, на эффект, на стремление действовать и предаваться глубокому волнению: одним словом,— «театр».
Не любил старик оперы, да и недаром. Господство музыки, объясняет он, связано с эстетическим отношением к искусству, с грубой, сексуализированной чувственностью. Этому всему противостоит греческая и гёльдерлинова трезвость, точнее, баланс между опьянением и трезвостью, к которому призван немецкий народ:
Если прекрасное является тем мерилом, с которым мы соотносим наши сущностные возможности, тогда чувство опьянения как отношение к этому прекрасному не может быть одним лишь кипением и бурлением. Настроение опьянения скорее представляет собой настроенность в смысле высшей и максимально выверенной определенности... Опьянение не подразумевает один лишь вспенивающийся и бурлящий в самом себе хаос, хмель простой раскрепощенности и головокружения. Когда Ницше говорит об «опьянении», это слово обретает у него звучание и смысл, противоположные тем, которые вкладывает в него Вагнер.
Но, кажется, после войны старик смягчился к музыке и перестал смотреть на нее только глазами Ницше. Он даже к абстрактному искусству в лице Клее смягчился! вот так чужестранные мотивы постепенно входят в нашу плоть и кровь.
Зато я под это дело ознакомилась с рассказом Гофмана о состязании певцов. Это оказалось очень поучительное произведение, почти как поэма Соловьиный сад. В центре поэмы находится, как водится, лирический персонаж, пресловутый Генрих фон Офтендингер, который подпадает под зловредное влияние венгра Клингзора. Этот самый Клингзор обучает его всему плохому, а именно, чужестранным напевам. Чуждыми сексуальными напевами Генрих чуть не сбил с толку прекрасную Матильду, но хороший Вольфрам фон Эшенбах всех духом победил и вернул Генриха родной отчизне, заоднно забрав одумавшуюся девицу себе. Это все прекрасно идет вместе с рассуждениями Хайдеггера о музыке как опьянении в первом томе про Ницше:
Драма обретает весь и суть не в поэтической изначальности, то есть не в обретшей форму истине языкового произведения, а в сценическом представлении и грандиозном показе. Архитектура имеет значение только как театральное оформление, живопись — как кулисы, пластика — как изображение движений актера. Поэзия, язык не получают сущностной, решающей изобразительной силы подлинного познания. Господство искусства как музыки только приветствуется и тем самым приветствуется господство чистого чувствования: неистовство и страсть переживания, неудержимая конвульсия, блаженный ужас таяния от нестерпимого наслаждения, вхождение в «бездонное море гармонии», погружение в опьянение, растворение в чистом чувстве как освобождение; «переживание» как таковое становится решающим. Произведение должно лишь пробуждать его. Все изображаемое призвано только к тому, чтобы быть передним планом, фасадом, рассчитанным на впечатление, на эффект, на стремление действовать и предаваться глубокому волнению: одним словом,— «театр».
Не любил старик оперы, да и недаром. Господство музыки, объясняет он, связано с эстетическим отношением к искусству, с грубой, сексуализированной чувственностью. Этому всему противостоит греческая и гёльдерлинова трезвость, точнее, баланс между опьянением и трезвостью, к которому призван немецкий народ:
Если прекрасное является тем мерилом, с которым мы соотносим наши сущностные возможности, тогда чувство опьянения как отношение к этому прекрасному не может быть одним лишь кипением и бурлением. Настроение опьянения скорее представляет собой настроенность в смысле высшей и максимально выверенной определенности... Опьянение не подразумевает один лишь вспенивающийся и бурлящий в самом себе хаос, хмель простой раскрепощенности и головокружения. Когда Ницше говорит об «опьянении», это слово обретает у него звучание и смысл, противоположные тем, которые вкладывает в него Вагнер.
Но, кажется, после войны старик смягчился к музыке и перестал смотреть на нее только глазами Ницше. Он даже к абстрактному искусству в лице Клее смягчился! вот так чужестранные мотивы постепенно входят в нашу плоть и кровь.
